Неточные совпадения
Пускай народу ведомо,
Что целые селения
На попрошайство осенью,
Как
на доходный промысел,
Идут: в народной
совестиУставилось решение,
Что больше тут злосчастия,
Чем лжи, — им подают.
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет
совести,
На шее — нет креста!
Ты дай нам слово верное
На нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По
совести, по разуму,
По правде отвечать,
Не то с своей заботушкой
К другому мы пойдем...
Совесть злодея осилила,
Шайку свою распустил,
Роздал
на церкви имущество,
Нож под ракитой зарыл.
Пришел и сам Ермил Ильич,
Босой, худой, с колодками,
С веревкой
на руках,
Пришел, сказал: «Была пора,
Судил я вас по
совести,
Теперь я сам грешнее вас:
Судите вы меня!»
И в ноги поклонился нам.
Софья (одна, глядя
на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не быть довольну сердцу, когда спокойна
совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Так, например, известно было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от нареканий собственной
совести только тем, что, взирая
на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это был голос
совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать. Степан Аркадьич сделал над собой усилие и поборол нашедшую
на него робость.
— Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и
на моей
совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей
совести; но теперь он должен был выстрелить
на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
— Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… поверишь, у меня слезы
на глазах. Нет, ты не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной
совести.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение
совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился
на похищение.
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист
на своей
совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
А ведь
на счет же крестьянских оброков или, что еще хуже,
на счет
совести нашего брата.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том
совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (
совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть,
на много дней.
Все это так чинно, аккуратно лежит
на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча
совесть чиста и душа покойна.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить
на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной
совести».
Всю эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения
на вас в ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по
совести, оно помрачение и есть.
Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная
совесть в высшей степени спокойна
на этот счет.
О, тут мы при случае и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже
совесть, все, все
на толкучий рынок снесем.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой
на Дуклиду. — Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только
совести провалилась…
— Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то
совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек
на выпивку!
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки
совести, тоже струю пустить, да
на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже
на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по
совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
Видал я
на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе
совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и принимают:
Но только стал кривить душей,
То правду дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
Не казнь страшна: пращур [Пращур — предок.] мой умер
на лобном месте, [Лобное место — возвышение
на Красной площади, где иногда казнили государственных преступников.] отстаивая то, что почитал святынею своей
совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым.
Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть,
на несколько еще месяцев — устрашала меня.
— Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы все душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови
на твоей
совести?
— Да, вы. Вы
на меня никогда не смотрите, точно у вас
совесть не чиста.
Совесть почти не упрекала Фенечку; но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел
на нее так странно… так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала
на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.
— Помните вы его трагический вопль о необходимости «делать огромные усилия ума и
совести для того, чтоб построить жизнь
на явной лжи, фальши и риторике»?
— Глупая птица. А Успенский все-таки оптимист, жизнь строится
на риторике и
на лжи очень легко, никто не делает «огромных» насилий над
совестью и разумом.
Перечислил, по докладу Мережковского в «Религиозно-философском собрании», все грехи Толстого против религии, науки, искусства, напомнил его заявление Льва, чтоб «затянули
на старом горле его намыленную петлю», и объяснил все это болезнью
совести.
Спроси же строго у своей
совести и скажи — я поверю тебе, я тебя знаю: станет ли тебя
на всю жизнь?
Он, как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас
на диван, подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда
совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды
на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты
на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей
совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Глядя
на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная
совесть была гораздо строже выговора.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою. Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки
совести язвили его, как иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти виноватого вне себя и
на него обратить жало их. Но
на кого?
Зато Обломов был прав
на деле: ни одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало
на его
совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадей, мебель, а тот — женщину… и какие издержки повели за собой перемены…
Угрызение
совести на минуту останавливало его, потом он опять полз, разрывая сухие листья и землю ногтями…
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей
совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки
на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда
совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы
на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение
на чужой счет в чужую
совесть. Я достаточно вскакивал в
совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки.
На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Священник с спокойной
совестью делал всё то, что он делал, потому что с детства был воспитан
на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство.
—
Совесть же моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое жениться
на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни послали, остается неизменным», с злым упрямством сказал он себе и, выйдя из больницы, решительным шагом направился к большим воротам острога.
Потом — истинно ли ты перед своей
совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что будут говорить о нем люди, имело влияние
на его решение.
Если бы не было этой веры, им не только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять
на то, чтобы мучать людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной
совестью.
И он точно не сомневался в этом не потому, что это было так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и
на старости лет продолжающим продавать свою
совесть.
Старый генерал знал всё это, всё это происходило
на его глазах, но все такие случаи не трогали его
совести, так же как не трогали его
совести несчастья, случавшиеся от грозы, наводнений и т. п.